Уроки Второй мировой, или Во многой мудрости много печали
Поток воспоминаний и комментариев в связи с событиями сентября 1939 г. по идее должен помочь нам усвоить ценные уроки истории — нравственные, политические и военные. Однако у этого процесса есть и обратная сторона: возводить уроки прошлого в абсолют порой бывает не менее опасно, чем пренебрегать ими.
Так, в канун Второй мировой войны британские и французские лидеры хорошо помнили, как 20 лет назад одно второстепенное событие обернулось вселенской катастрофой. Первая мировая началась из-за абсурдного предположения Австрии о том, что за убийством эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараево стоит правительство Сербии. И в конце тридцатых во многих умах гвоздем засела мысль: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы очередная восточноевропейская свара, на сей раз с участием Чехословакии – еще одной страны, о которой мы почти ничего не знали и не хотели знать – переросла в новую большую войну. Мы настолько хорошо помнили об ошибках Австрии, что не учли «фактор Гитлера».
Уроки прошлого сыграли злую шутку и с нашими генералами. В 1914 г. они не учли в своих расчетах, какую роль в боевых действиях сыграют пулеметы, проволочные заграждения и траншеи. К 1939 г. Британия и Франция были на сто процентов готовы к новой позиционной войне, но столкнуться им пришлось с тактикой «блицкрига».
В 1945 г. политики тоже оказались в плену у вызубренных назубок уроков прошлого. Они пришли к категорическому выводу: умиротворение диктаторов – затея бесполезная, те понимают только силу и твердость. В Сталине видели нового Гитлера, а в его отказе вывести войска из Восточной Европы – прелюдию к агрессии по образцу нацистской.
Однако никто не подумал о том, что Россия за 27 лет пережила два вторжения немцев, сопровождавшихся потерями и разрушениями, масштабы которых просто недоступны нашему пониманию – как бы мы ни выпячивали наши собственные «беспримерные» страдания. После этого любое правительство России преисполнилось бы решимости сохранить контроль над странами, через которые агрессор пришел на их землю, но американцы – при шумном одобрении Черчилля – не пожелали этого понять.
Теперь, когда открылись кремлевские архивы, стало ясно: на самом деле Москва надеялась, что послевоенные годы станут периодом «мирного сосуществования» с Западом, пусть и не без некоторой напряженности.
Идея о том, что любой «диктатор» по определению представляет угрозу, прочно укоренилась в нашем политическом мышлении. Когда Энтони Иден (Anthony Eden) втянул нашу страну в провальную Суэцкую авантюру, нам без устали напоминали, что президент Насер – именно из этой породы.
Другое искажение действительности, проходящее лейтмотивом через воспоминания о войне, заключается в том, что, став жертвой нацистской агрессии, Сталин «получил по заслугам», поскольку он нанес нам «удар в спину», заключив Пакт Риббентропа-Молотова, развязавший Гитлеру руки для нападения на нас.
На самом же деле начиная с 1934 г. именно русские постоянно предлагали нам заключить союз, чтобы остановить Гитлера. Советский представитель в Лиге Наций неустанно призывал нас присоединиться к политике коллективной безопасности. Сталину почти удалось договориться на этот счет с Францией, но соглашение сорвалось, когда французский министр иностранных дел пал случайной жертвой покушения на короля Югославии. Его преемником стал Пьер Лаваль (Pierre Laval), позднее возглавивший пресловутое «правительство Виши».
К 1939 г. действия Гитлера обеспокоили Лондон и Париж в достаточной мере, чтобы они направили в Москву делегации для переговоров о возможном пакете – вот только состояли они из второстепенных чиновников с крайне ограниченными полномочиями. В Кремле эти действия расценили так, как они того заслуживали – в качестве свидетельства об отсутствии у англо-французов по-настоящему серьезных намерений.
Совсем по-другому был воспринят зондаж Риббентропа, осуществлявшийся на самом высоком уровне. В результате Москва совершила «дипломатический переворот». Теперь «на обед» Гитлеру достались Британия и Франция – а не Россия, вопреки давним надеждам многих в политических кругах Лондона и Парижа. Так, еще в 1936 делегация тори, в которую входил и Уинстон Черчилль, встретилась с премьер-министром Стэнли Болдуином (Stanley Baldwin), чтобы обратить его внимание на неудовлетворительное состояние британских вооруженных сил. В ходе беседы премьер заметил: он не станет «рвать на себе волосы», если развитие событий приведет к войне между «большевичками и наци».
Один из самых устойчивых мифов, связанных с войной, заключается в том, что политика США в эти годы была в основном обусловлена альтруистическими мотивами – все мы помним заявление Тони Блэра: американцы «стояли с нами плечом к плечу во время Битвы за Британию». США, конечно, сыграли в войне важнейшую роль, но – и это вполне логично – никогда не забывали о собственных интересах. Америка получила гигантские прибыли, снабжая нас оружием и снаряжением. А когда британская казна опустела, Вашингтон разработал программу Ленд-лиза. Черчилль называл ее «самой бескорыстной» из всех коммерческих сделок, но по сути речь шла о кредите поставщика покупателю, призванном не допустить выхода Британии из войны, и, по первоначальным расчетам, подлежавшем погашению.
Именно тогда родилась идея об «особых отношениях», неких неразрывных «родственных связях» между США и Британией: она лежала в основе нашего участия в «холодной войне», а затем привела нас в Ирак и Афганистан.
Кстати, раз уж об этом зашла речь: во Вьетнаме Америка преподала нам действительно полезный урок, как следует заканчивать проигранную войну – сделайте вид, будто вы победили, и как можно скорее выводите войска. Вот над этим действительно стоит поразмыслить. Эндрю Александер (Andrew Alexander)
Поток воспоминаний и комментариев в связи с событиями сентября 1939 г. по идее должен помочь нам усвоить ценные уроки истории — нравственные, политические и военные. Однако у этого процесса есть и обратная сторона: возводить уроки прошлого в абсолют порой бывает не менее опасно, чем пренебрегать ими.