VII. Штурм Праги, 1794 года
[43] 22-го октября утром рано — армия наша двинулась из лагеря при м. Кобылке, тремя колоннами. С распущенными знаменами, со звуком труб и музыки и с грохотом барабанов подошла на вид к укрепленной Праге, и часу в одиннадцатом пред полуднем была расположена на показанных местах на пушечный выстрел, от укрепления. Передовые неприятельские посты согнаны, и свои сторожевые были поставлены. Тут мы увидали огромность неприятельских укреплений, за которыми буйство и непокорность законной власти укрылись. Смотря на этот ретраншамент, ратники наши говорили: видите ль, братцы? Поляки глядят на нас как молодые сычи из гнезда.
Часа за три пред вечером, Александр Васильевич, с некоторыми гг. генералами, полковыми начальниками и с свитскими офицерами, осматривал неприятельское укрепление, и тогда указал места для заложения батарей, и точки в неприятельских укреплениях, на которые должно идти штурмом. — Гг. республиканцы тешились стрельбою из пушек в конвой Александра Васильевича. [44]
Целый этот день и почти всю ночь артельные солдатские повозки, и все, какие только находились, экипажи были употреблены на перевозку из лесу при Кобылке сплетенных тур, фашинника, лестниц и хвороста с кольями для плетней.
С 22го на 23е число ночью устроены наши батареи и поставлены все пушки. С раннею зарею, к удивлению и страху поляков, они начали действовать шибко и беспрерывно по неприятельским укреплениям, стрельба продолжалась до глубокой ночи. Сказывали после, что поляки воображали укрепление свое неприступным, и полагали, что Александр Васильевич будет вести правильную осаду. — Бедняжки! обманулись.
Днем 23 го числа во всех полках были сплетены плетни — каждый от двух с половиною сажень длины, и от двух с половиною до трех аршин ширины. Пред вечером назначены и отделены избранные охотники с их начальниками и рабочие нести плетни, фашины и лестницы; людям, особенно назначенным для разрушения неприятельских преград, роздан ротный шанцевый инструмент. — И так пред сумерками накануне страшного для поляков часа все у нас было готово к штурму.
Запылали костры дров, и собрались воины каждой роты в круг, как одно семейство, поговорить с радостною шуткою о наступающем времени, часе, в который должно испить, кому Бог приведет, чашу смертную. — В семь часов вечера читан был нам полковой приказ. Вот, [45] сколько могу припомнить, точные слова, в нем написанные: «Его сиятельство граф Александр Васильевич Суворов приказал:
«1. Взять штурмом Прагский ретраншамент. — И для того:
2. На месте полк устроится в колонну поротно. Охотники с своими начальниками станут впереди колонны; с ними рабочие. Они понесут плетни для закрытия волчьих ям пред вражеским укреплением, фашинник для закидки рва, и лестницы, чтобы лезть из рва чрез вал. Людям с шанцевым инструментом быть под началом особого офицера, и ехать на правом фланге колонны. У рабочих ружья чрез плечо на погонном ремне. С нами егеря, Белорусцы и Лифляндцы; они у них направо.
3. Когда пойдем, воинам идти в тишине, не говорить ни слова, не стрелять,
4. Подошед к укреплению, кинуться вперед быстро, по приказу кричать: Ура!
5. Подошли ко рву, — ни секунды не медля бросай в него фашинник, спускайся в него, и ставь к валу лестницы; охотники стреляй врага по головам. — Шибко, скоро, пара за парой лезь! — Коротка лестница? штык в вал, — лезь по нем другой, третий. Товарищ товарища обороняй! Ставши на вал, опрокидывай штыком неприятеля — и мгновенно стройся за валом.
6. Стрельбой не заниматься; без нужды не стрелять; бить и гнать врага штыком; работать быстро, [46] скоро, храбро, по-русски! Держаться своих в средину; от начальников не отставать! — Везде фронт.
7. В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить: безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолетков не трогать.
8. Кого из нас убьют, — Царство Небесное, живым — слава! слава! слава!»
Приказ этот, как изволите видеть, немногоречив, но полон гениальной воли Александра Васильевича, и для всех нас был понятен1. [47]
Нам прочли его раза три; старики ратники говорили: мы знаем, что отцу Александру Васильевичу угодно; не в первину нам; и мы усердно исполним святую его волю. Теперь-то нам и послужить Матушке нашей Государыне Царице!... Ну, гг. поляки! к разделке!! — крутя усы свои, говорили гренадеры: к разделке непотребные — за кровь наших, изменнически пролитую в Варшаве на Страстной неделе!... Пора вас убаюкать! — Все было весело; все радовались, и будто сбирались на пир какой. — С такими людьми, ей же — ей-ей, смерть была красна. Да о ней, правду сказать, и не думали. Тогда между ратниками была сходная с их богатырскою удалью пословица: смерть — копейка! голова — наживное дело.
Все мы как под венец надели на себя чистое белье, и ждали исполнить волю Александра Васильевича. — Пред полуночью был поставлен близ огней наших ротный образ святого угодника Божия Николая Чудотворца, и затеплена пред ним свеча в фонаре. Богатырь наш начальник Ф. В Харламов, явился в кругу роты, и говорил: «слышите, дети! надобно нам, как христианам, как русским, помолиться господу Богу и его святому угоднику Николаю; попросить у господа Бога милосердия о победе над врагами и покровительства над нами. Да и помиримся со всеми. — Слышьте, друзья мои! это хорошо будет, это по нашему, это по-русски; это нужно! — А мы только хотели просить о том Вас, ваше высокоблагородие, отец наш Ф. В., заговорили гренадеры. [48]
И вот вся рота окружила образ Св. Николая Чудотворца. Впереди стал наш начальник с офицерами, и он — старик великан, перекрестясь, сказал громко: дети! Господу помолимся! — и ратники говорили, крестясь: Господи, помилуй нас! — Отец наш начальник опустился на колени, и вся рота за ним тож сделала. Всякий, воззревши на образ Угодника, тихо про себя творил с душевным умилением Господу Богу молитву, и упадал челом своим к земле. Не в одной нашей роте, но в целом полку, да и во всей армии приносимо было Господу Богу Создателю моление.
После молитвы ротный начальник тут же говорил нам: Слышите, дети! в драке помнить Бога; напрасно неприятеля не убивать; они такие же люди; бить храбро, дружно, вооруженного неприятеля, и слушать моего голоса. Теперь спать я вам не советую; скоро настанет время идти на пир к друзьям, которые ждут нас со Страстной недели. — Отец наш сел на обрубке дерева. Между многими наставлениями он рассказывал нам примеры русского богатырства в былое время, и между прочим говорил: чем ближе к врагу, тем лучше. Храбрый впереди, — и жив; трусишку и назади убивают, как собаку; ему, если и жив останется, ни чести ни места нет. — После многих подобных наставлений нам, он приказал старшему сержанту Шульгину принести водку, и налив ее рюмку, сказал: за здоровье ваше, дети! — Выпил, и велел поднести по манерочной [49] крышке всем, кто пьет. — Так умели начальники возбуждать в воинах дух нравственности, храбрости и любви к себе. Они были истые отцы, и мы были точно как дети, ими руководимые.
Ночь была слишком темная, мглистая; погода сырая, холодная. — В три часа мы стали во фронт, и с тишиною двинулись вперед. Колонна наша была в самом центре армии, на правой стороне нашего полка были два егерских баталиона. — Отошедши на довольное расстояние, остановились, и около часу дожидали знака — идти к укреплению. Между нами тишина была гробовая. Мы были так близко к неприятелю, что ясно слышали отклик его наружных часовых. И говор в неприятельском укреплении, как прибой волн морских, гудел.
Вдруг взвилась сзади нас ракета, лопнула, и тысяча искр, и сотни звезд, рассыпались и заблистали в темной высоте. Всяк из нас, перекрестясь, сказал в душе своей: Господи благослови и помилуй! — И колонна в глубокой тишине ускоренным шагом двинѵлась вперед. Охотники и рабочие с плетнями, с лестницами и фашинником, понеслись бегом.
Ни зги не было видно. Вдруг раздался отклик многих неприятельских часовых, за волчьими ямами стоявших, и потом их выстрелы. Как ни старались наши тихо настилать плетнями волчьи ямы, но шорох возбудил внимание неприятеля. Понеслись выстрелы отводных караулов неприятельских; но ответа с нашей стороны не было. [50]
На минуту все замолкло. На батареях его засверкали огни, и в мертвой тишине раздался гром выстрелов из пушек светлыми ядрами. Вся окружность была ими освещена, и поляки увидали нас в самой близи укрепления. — Мы перепорхнули волчьи ямы. — Закипели, зажглись ружейные их выстрелы, и загремела артиллерия со всего их укрепления. Нам видна стала ужасная у них тревога и суета. — Бедняжки! Они нас не ожидали. — К счастью нашему, по гениальному распоряжению Александра Васильевича, мы были уж так близко рва, что их картечи, пули и ядра нам сделали мало вреда.
С нашей стороны не было ни малейшего отзыва на их огонь. Всё молчало, и сближалось шибким шагом к укреплению. Лишь дошли до рва, в то же мгновение брошен в него фашинник, и поставлены к валу лестницы; стрелки рассыпались по краю рва, били пулями по головам неприятеля, и колонна пошла штурмом. Крик наш и наших резервов — ура! поразил ужасом неприятеля. Начался смертельный бой; по всему неприятельскому укреплению кипел перекатный огонь из ружей и пушек; он сыпался, гремел, лился на нас неумолкаемо. Бой барабанов, звук труб, крик наших — ура! и крик врагов — za oyczizne! т.е. за о отечество! все это с громом стрельбы сливалось в страшный, неизобразимый гул. Это было преставление света. — Сильно, отчаянно неприятель дрался на валу, но наконец был опрокинут штыками, и, поражаемый от чела до пят [51] бежал. — Тут минуты на три выстрелы замолкли — знак, что первое укрепление взято. Колонна наша, как передовая, мгновенно сплотилась в двенадцати шереножную колонну. Охотники, высланные вперед, пустили беглый огонь, и неприятель отвечал сильным огнем пуль и картечи. Теперь мы увидали большой фронт многочисленного врага. Начальник наш Ф.Ф. Буксгевден и богатырь Ф.В. Харламов, (тут он командовал уже полком), закричали: дети! вперед! Голос последнего раздавался, как гром. Мы двинулись, и вся наша армия шибко шла на бой к неприятелю; со словом — ура! всё кинулось вперед. Неприятель осыпал нас с фронта своего пулями, а с батарей картечью и ядрами; но мы добрались до него без выстрела, и он сам ринулся на наших со штыками. Штык с штыком и грудь с грудью в темноте сшиблись. Борьба была на смерть! — Храбро, отчаянно, даже с остервенением дрались поляки. Это были герои!... Но с бывшими тогда русскими богатырями трудно было бороться. — Долго наши жестоко бились, и неприятель пал; и остальные спаслись бегом во второе укрепление при самой Праге. — Стало светать. В это мгновение по приказанию Александра Васильевича прибыли наши резервы, и с ними — и это последнее укрепление скоро и быстро, но не без сильного самоотвержения, взято. Поляки лишились всей надежды, да их и осталось слишком уже мало; они бежали в самую Прагу. — Жарко, трудно было нашим в эти три смертельные боевые схватки; но быстрота, с [52] какою действовали наши войска, теперь неимоверна, а храбрость наших суворовцев-богатырей почти сверхъестественна.
Александр Васильевич следил за ходом штурма; он был слишком близко нас; ничто не скрывалось от его проницательного, гениального ума. Так он двинул резерв на помощь сражавшимся; так, по взятии последнего укрепления, в мгновение ока в самый нужный момент двинул к нам наши пушки ко входу в самую Прагу, где неприятель занял дома и засел по улицам за перегородки. — Место пушкам! закричали сзади нас; и орудия заревели, и ядра, гранаты и картечь загрохотали по строениям. — Вперед, дети! закричал громовым голосом богатырь наш2, и все ринулось [53] вперед по улице. Теперь только поляки [54] военные и жители осыпали наших пулями, каменьями; даже женщины кидали на нас все, что только попадалось им в руки, и чем только могли язвить, летело на нас из окон. Пришлось штурмовать дома, и кровь вновь полилась. Работа кипела более часу. Наконец неприятель, вытесненный отовсюду, бежал к мосту, лежавшему чрез Вислу в Варшаву; но мост ночью в самый разгар штурма взорван, по приказанию Александра Васильевича, черноморскими казаками, подплывшими по реке на лодках; и поляки, не имея нигде спасения и не желая сдаться в плен, отчаянно защищаясь пали на штыках наших воинов, и множество побросалось в реку и потонуло. [55]
И так часа за три до полудня все было кончено. Тридцать тысяч неприятельского лучшего войска с страшными своими укреплениями, на коих было до сотни действовавших пушек, не существовало. Слышны были только стен и вопль раненых, да выстрелы из пушек со стороны Варшавы. Сильная эта батарея много вредила нашим: она беспрерывно посылала к нам ядра, гранаты и дальнюю картечь. Наконец и она умолкла. Повсюду стало тихо — ни одного выстрела.
Прага пылала. Восточный ветер раздувал огонь. пожар произошел от гранат, которыми били из пушек по строениям: наши, выгоняя неприятеля, а неприятельская за Висленская батарея действуя против наших.
Мы осмотрелись. Господи Боже наш! какой ужасный вид! все ратники были в крови; все места, где кипел бой, устланы были толпами раненых поляков; куда ни взглянешь, — ровно помост убитых; а ретраншамент с его батареями, с глубокими рвами; с высокими валами и большею частию с двойным тыном (палисадом), — о,... это были почти непреодолимые укрепления! ... Воины дивились, каким чудом вся эта преграда была ими взята, и говорили: Бог, один Он милосердый помог нам взять все это грозное укрепление!... Да и без Александра Васильевича едва ли бы мы успели это сделать А с ним при помощи Божией все трын-трава!
Так рассуждали между собою солдаты-герои. [56]
Наша, как передовая колонна, под командою боевого Ф.Ф. Буксгевдена, заняла берег Вислы в самой Праге. Мы были усилены егерскими баталионами. Прочие войска все расположены были на самом укреплении и вокруг Праги; а корпус барона Ферзена стал выше Праги, вверх по течению реки Вислы.
Александр Васильевич, по окончании боя, отдыхал несколько времени на соломе в разбитой на укреплении палатке. Один обрубок дерева служил ему стулом, а другой столом. Здесь он благодарил собравшихся к нему генералов и полковых начальников; и здесь принимал с ласкою и добродушием пленных польских генералов и высших штаб-офицеров. Между тем войска забирали и перевозили в одно место неприятельскую артиллерию, оружие, и собирали в одно место пленных. Костры ружей и прочего оружия были навалены, и с лишком сто пушек смирнехонько поглядывали теперь на наших, как будто с удивлением. Всех здоровых пленных того же дня и на другой день Александр Васильевич отпустил на честное слово — не воевать противу нас и не сообщаться с буйными республиканцами, в Варшаве с ума сходящими. Раненые поляки собирались в дома, уцелевшие от пожара; и им оказываемо было все пособие и давалось продовольствие наравне с нашими. — Весь неприятельский лагерь с его имуществом достался победителям; во время боя не была пощажена и самая Прага. «Возьми лагерь, — все ваше; возьми крепость, [57] — все ваше». Это слова Александра Васильевича в его катехизисе. А Прага была укрепленное место, и жители были противу нас вооружены.
Урон неприятельский был велик. Говорили в то время, что поляки потеряли убитыми и ранеными до 14 тысяч человек, в числе их было четыре генерала, более 13 тыс. пленными, два генерала, до тридцати штаб-офицеров и выше четырехсот офицеров; утонуло в реке Висле до трех тысяч. Не знаю, спасся ли кто из поляков от рук наших воинов.
С нашей стороны урон был также велик. Убито было до четырех сот богатырей, — в том числе десять офицеров; и ранено выше полутора тысячи, в этом числе было до сорока офицеров. Так тогда было об этом говорено. Одного нашего полка, как передового, убито было один офицер и сорок девять человек нижних чинов, да ранено пять офицеров и сто тридцать восемь человек ратников. Командовавший полком премьер-майор Дорш с самого начала штурма получил сильную контузию, от которой в последствии времени и помер.
Теперь в Праге по берегу Вислы в закрытых местах поставлены были наши пушки, а пред мостовым укреплением расположена главная артиллерия. Во все остальное время дня (24 числа), и даже ночью с вечера, шум, крик и вопль, нередко с ружейными выстрелами, неслись к нам чрез Вислу — Варшава буйствовала. Изредка [58] днем и часа два вечером зависленская неприятельская батарея посылала к нам приветствие ядрами, гранатами и дальнею картечью. На это доброе их к нам расположение наши ни одним выстрелом не отдарили их. Так было приказано от Александра Васильевича. — Ночь прошла у нас спокойно, но в высочайшей осторожности. В это время предмостное неприятельское укрепление нашими переделано и обращено было в нашу главную батарею.
Наша рота с егерями прикрывала этот главный пункт. Вдруг около полуночи, с 24-го на 25-е число, слышим звук труб и бой барабана; с неприятельской стороны давали знать о чем-то важном. При свете их фонарей мы увидали кучу народа и белое знамя; две лодки с несколькими людьми, отчалив от своего берега, плыли к нам; то были посланники от польского несчастного короля с письмом к Александру Васильевичу. Их было человек шесть в национальном и в военном платье. Ф.Ф. Буксгевден и наш начальник, премьер-майор Харламов, приняли их со всем уважением, и отправили в стан к Александру Васильевичу. Толпы народа безоружного со светочами покрывали левый берег Вислы. Они ждали назад своих посланников. В это время с их стороны не было ни одного выстрела; и шум и крик в Варшаве умолк.
25-го числа, часу в восьмом утра разнесся слух, что Варшава безусловно покоряется Александру Васильевичу, и просит помилования. [59]
Вскоре за сим польские посланники возвратились к берегу с радостными лицами, и севши на лодки, отправились в Варшаву. Народ, покрывавший левый берег реки, радостно с криком удовольствия принял их, и на руках своих вынес из лодок на берег. Еще с средины, реки кричали ему посланники: Pokuy! Pokuy! т. е. покой! мир! и радостный гуд народа, понесшись к Варшаве, оглашал наш берег.
На другой день, т. е. 26-го числа, те же посланники прибыли к нашему берегу, и были отправлены к Александру Васильевичу Скоро они возвратились с поникшею годовою, и отправились в Варшаву. Нашей колонне приказано тогда же починить на Висле мост, взорванный нашими во время штурма, что немедденно и было исполнено. С 26-го на 27-е ночью мы услышали шум, крик, вопль и ружейные выстрелы в Варшаве. Сумасшедшие республиканцы вновь восстали; и поэтому у нас принята была вся военная осторожность. «Видите ли, братцы, — говорили между собою наши ратники. Безначальство-то как лютый зверь! хоть умирает, а всё лапами дрыгает! Задорны больно! верно им хочется попробовать нашего орлика штычка? — Пожалуй!... За чем дело стадо? Пусть прикажет только отец наш Александр Васильевич и им дадим натацию! Да уж по заслугам их дадим на славу!»
27 го числа вслед один за другим прибыли три посланника, и были тогда же отправлены к Александру Васильевичу, и от него вскорости были отпущены. [60] Народ не встречал уже, и не приветствовал их, и его в эти дни не видно было на берегу; — 28 го числа, часа за два до свету, явились на наш берег прежние первобывшие депутаты, а за ними чрез час-места и еще несколько человек, посланных от короля с письмом. Все они тот же час по прибытии были отправлены к Александру Васильевичу! — После возвращения их в Варшаву, вскорости поехал туда начальник Апшеронского пехотного полка, бригадир Князь Лобанов-Ростовский, и войску приказано приготовиться назавтра ко вступлению в покорившуюся Варшаву.
Накануне вступления нашего в столицу Польши, приказано было нашей колонне от Ф.Ф. Буксгевдена зарядить ружья и пушки, но тайно, чтобы никто не знал этого из посторонних. Рассказывали, будто бы Ф.Ф.Б. говорил: полякам верить нельзя. Они за милосердие Александру Васильевичу довольно его помучили своими беспутными и лживыми переговорами, и до того, что Александр Васильевич принужден был послать корпус барона Ферзена на ту сторону Вислы вглубь Польши. Если же и узнает Александр Васильевич, что у нас пушки и ружья заряжены, то побранит только; хоть это и важное дело, но мы снесем: осторожность иметь с коварными врагами не мешает.
В один из протекших дней было по колоннам благодарственное Господу Богу моление за победу над врагами. Воины молились усердно. Рассказывали, [61] что Александр Васильевич при этом беспрерывно с сердечным умилением клал земные поклоны.
С 25-го октября ни одного дня не проходило, чтобы Александр Васильич не объезжал войска, и не говорил с воинами; но в первый раз после сражения, ездивши по колоннам, благодарил всех с восхищением от души. Речь его была проста, доступна нашей душе, но величественна. Помню только, что он в заключении сказал: видите ли братцы? ученье свет, неученье — тьма! Какие грозные укрепления вы взяли! это другой Измаил. С любовию к Богу, да с преданностию к Матушке-Царице, да с послушанием, да с усердием, все возможно! Помилуй Бог! все, все, все!!...
В эти же дни собраны были окружных селений жители, и глубокие, большие могилы ими ископаны, и все падшие поляки (до семи тысяч тел, как сказывали), в них зарыты. Наши убитые были похоронены с подобающею честью особо по христианскому обычаю.
В начале генваря 1806 года, проезжая из Варшавы в С.-Петербург, я нарочито упросил моего генерала заехать к этим огромным могилам, и мы поклонились праху наших соотечественников павших за спокойствие России. Могила наших опала; крестов, поставленных на ней нашими не видно было. Быть может, само время, или ненависть и фанатизм истребили их. Надписи на оставшихся искажены.
Примечания
1.Точная копия всеобщего распоряжения Александра Васильевича на штурме Праги была у меня; но в Финляндскую войну 1808 года, с моим платьем и многими бумагами погибла; и списать ее здесь мне не с чего. — Теперь предо мною лежит книга — Штурм Праги, изданная г-м Мухановым. В ней помещена диспозиция из книги: «История Генералиссимуса Князя Италийского, Графа Суворова-Рымникского, сочиненная г. Е.Б. Фуксом, М. 1811 года». Диспозиция эта, сколько могу припомнить, не полна, не верна. Есть в ней много похожего на подлинную, но есть и не то, не суворовское. Тут между прочим названы плетни — решетками; велено стрелять из пушек по Варшаве; — чего, думается теперь мне, в подлинной не было сказано. По крайней мере не помню. Если нельзя отыскать точного распоряжения в делах великого, которые, думаю, хранятся у внука его, или в Архиве бывшей Военной Коллегии, то в старых делах которого-нибудь полка из бывших при штурме Праги, должно же быть; — или не хранится ли в домашних бумагах графа П.А. Румянцева-Задунайского, которому герой Рымника доносил обо всех делах своих в Польше.
2. Время сказать о нашем богатыре-любимце и отце рядовых ратников, любимце Александра Васильевича. Федор Васильевич Харламов из дворян; вступил в военную службу, помнится, во время царствования Елизаветы Петровны. В 1775 году был уже поручиком в двуротной команде, кажется, Троицкого пехотного полка. В этот год или 1776 года в Крыму Александр Васильевич узнал богатыря, полюбил его как древле русского душою и духом, и с тех пор до самой смерти Харламова любил его истинно, сердечно. В 1789 году Харламов служил в нашем полку капитаном. В 1792 году был произведен за отличие в сражениях с поляками, в секунд-майоры, и получил орден Св. Георгия 4-го класса. В 1794 году за отличие в сражениях произведен: за Крупчицы в премьер-майоры, за Брест — в Подполковники, а за Прагу награжден золотою шпагою. Редкие тогда награды!!— В 1799 году за отличие в сражении при Нови в Италии, государем императором Павлом Первым произведен в генерал-майоры с назначением батальонным шефом лейб-гвардии Измайловского полка. После этого должно было ему отправиться к месту назначения в С.Петербург. Харламов явился к Александру Васильевичу и сказал: слышь ты, друг и отец наш Александр Васильевич (это была его поговорка), дела здесь еще не кончены, а я не совсем-то хорошо еще подрался с безбожными французишками. — И куда я годен буду в гвардии? — Слышь, друг и отец! Сделай милость, оставь меня здесь. Попроси о том царя-государя, а я послужу ему по-старому. (Это сам он после всем рассказывал). Александр Васильевич знал, что Харламов мог заменить ему тысячу воинов, и любив его, оставил в армии, и сделал о том представление. Государь император уважил просьбу, и Харламов был прикомандирован к нашему полку. В сражении при м. Урзерне, в Швейцарии, 13-го сентября он был ранен двумя пулями, но преследовал и опрокидывал в штыки неприятеля. Картечный выстрел сразил витязя. Он сильно был ранен в правое плечо, и после того перенесен в местечко, и сдан тамошнему пастору. Горько было ратникам расстаться с ним; и как ни тверд был Федор Васильевич, но прослезился и сказал: дети! прощайте, и служите Богу и Царю по прежнему. — От сильной боли долее он не мог говорить, и мы оставили его навеки, оставили с сокрушенным сердцем и слезами. — Служивший тогда в нашем полку поручиком Н. Ив. Селявин, (впоследствии времени товарищ министра императорского двора), был оставлен после сражения при Муттентале для присмотра за ранеными и сдачи их французскому правительству. В 1800г., возвратившись из Франции в полк, он рассказывал, что Федор Васильевич Харламов, оправился было, и была надежда на выздоровление, но при переезде во Францию раны его расстроились, и он помер в г. Нанси.
Федор Васильевич был истинный христианин; строг, но справедлив с своими подчиненными; любил их, как отец детей; любим был высшими начальниками; в сражениях был храбр и неутомим. Во всю мою долговременную службу я не видал в том ему подобного, да и не слыхал. Рост имел — два аршина 12½ вершков; плотен и, как тополь, — строен. Лице имел, несмотря на семидесятилетний свой возраст, благообразное, мужественное, и силу непомерную.
Мир праху твоему, истинно русский дворянин воин, сын отечества и верноподданнейший слуга царскому престолу!! — Любимец и отец ратников! — Мир праху твоему!!...
|
