Мишель Горде - первый специальный корреспондент западного издания некоммунистического толка, попавший в СССР после окончания войны. Он прекрасно говорит по-русски. Этой весной он провел больше двух месяцев в Советском Союзе. Он жил в Москве и объездил европейскую часть СССР с севера на юг, от Ленинграда до Сталинграда и от Москвы до кавказского Тбилиси, то есть от границы с Финляндией до границы с Турцией.
Его путешествие, разумеется, было полностью организовано советским Министерством иностранных дел. Однако благодаря знаннию языка и обычаев страны Мишель Горде смог увидеть ряд аспектов советской жизни, которые обычно укрываются от иностранцев. Он представил нам бесстрастную и беспристрастную, почти фотографически точную картину этойстраны.
***
На часах 18:00, электрический свет льется на широкие асфальтированные проспекты. За окном машины проплывают магазины с огромными светящимися витринами, желтые и красные автобусы, синие троллейбусы. На тротуарах толпы народа, на проезжей части - сияющие машины, красные и зеленые сигналы светофора, милиционеры, одетые в длинные синие шинели и серые меховые шапки. Таков мой первый взгляд на Москву 1950 года.
Внезапно я вижу Кремль, окруженный высокими кирпичными стенами, с остроконечными башенками и золотыми луковками куполов. Мы переезжаем через широкую реку - Москву, затем движемся по широким бульварам, пересекаем несколько громадных площадей, равных по размеру площади Согласия в Париже.
И вот машина останавливается перед большим красноватым зданием. Надпись латинскими и русскими буквами гласит: "Интурист. Гостиница "Националь". Швейцар в голубой ливрее (довольно потертой) с золотыми галунами спешит к машине. Здесь мне забронировала - или скорее предназначила - номер организация, опекающая иностранных туристов в СССР, тот самый "Интурист", представители которого встретили меня на аэродроме.
В холле меня уже ждут две женщины средних лет. Одна - "администратор" (то есть управляющая) гостиницы, другая - заведующая бюро "Интуриста " в "Национале". Они были очень удивлены тем, что я бегло говорю по-русски. Мне представляют молодого человека с серьезным лицом, в черепаховых очках и черном костюме.
- Товарищ Попов должен был быть Вашим переводчиком, но раз Вы говорите по-русски, он просто будет Вас везде сопровождать. Он полностью в Вашем распоряжении.
Я пожимаю руку товарищу Попову, который молча мне кланяется.
Лифт. На третьем этаже мне открывают дверь моей "квартиры" две горничные в белых фартуках и шапочках. У чемоданов ждет носильщик. Это еще десять рублей (870 франков). Он горячо благодарит меня. Советский режим еще не отменил чаевые.
Моя "квартира" - это огромная комната: позолоченная мебель, фарфоровые вазы, восточные ковры, три стола в стиле ампир, ультрасовременная ванная. Это скорее музей, чем гостиничный номер. Взглянув на все это великолепие, я подумал, что на него уйдет половина моих финансов, и тут же спустился вниз, чтобы попросить комнату поскромнее.
- У нас во Франции есть поговорка: "Невеста слишком хороша!". Она очень подходит к той комнате, что вы мне забронировали. Я не привык жить в столь пышных покоях.
- Мы дали Вам довольно заурядный номер, - отвечает "администратор". Он стоит всего 50 рублей в день (4350 франков). Впрочем, номер без ванной будет стоить 35 рублей (примерно 2600 франков), но сейчас у нас таких номеров нет.
(Месяц спустя, когда я еще буду в Москве, в аналогичном номере в той же гостинице поселится г-н Трюгве Ли (Trygve Lie), генеральный секретарь Организации Объединенных Наций. "Националь" в принципе предназначается для именитых иностранных гостей и делегаций. Я не знаю, почему меня автоматически записали в эту же элитную категорию).
Так что выбора у меня не было, и я решил оставить за собой этот "заурядный номер" с двумя громадными окнами (с двойными створками, которые зимой законопатили замазкой и в которых для проветривания можно открыть лишь маленькую форточку сверху). У меня великолепный вид на Кремль, Красную площадь, мавзолей Ленина и, чуть далее, собор Василия Блаженного, разноцветного, как детская игрушка.
Нескончаемый ужин
Я в одиночестве спускаюсь в ресторан при гостинице, работающий, как гласит табличка, до 3 часов утра. Здесь в гардеробе тоже работают мужчины в галунах, а официантки одеты в черные платья и белые фартуки и шапочки. Большой зал с лепным потолком. В глубине танцевальный оркестр производит страшный шум, но играют они не джаз.
Я делаю заказ молодой официантке, которая очень торопится. Прошло добрых полчаса, прежде чем она принесла мне первое блюдо: бутерброд с черной икрой по цене в 4 р. 35 коп. (примерно 380 франков).
Еще полчаса - и вот приносят мясо: телячий язык с зеленым горошком за 9 рублей (около 780 франков). Через двадцать минут после того как я съел это блюдо, принесли десерт: ванильное мороженое, которое здесь называют "пломбиром" и которое стоит 3 р. 35 коп. (290 франков).
Кофе - весьма скверный, со вкусом цикория, напомнивший мне старые добрые времена в Париже 1945 года - обошелся мне в 1 р. 35 коп. (115 франков). Если прибавить к этому небольшую стопку водки (300 франков), бутылку минеральной воды (100 франков) и хлеб (70 франков), общий счет выйдет на сумму 24 рубля (примерно 2100 франков) - за в целом весьма скромный обед. Потому что бутерброд с икрой стоил меньше, чем обычно стоит салат, а мясные блюда, бывает, продаются по цене, вдвое превышающей цену моего телячьего языка. Официантка как само собой разумеющееся принимает три рубля чаевых (260 франков). Еще полчаса у нее ушло на то, чтобы рассчитать меня. Так что два часа мне пришлось в основном ждать и наблюдать.
В ресторане "Интуриста", который, вероятно, считается одним из лучших в Москве, вокруг себя - за исключением столика, за которым расположились южноамериканцы - я вижу только русских. (На самом деле, он далеко не самый дорогой, наоборот, цены в нем "среднего порядка").
Судя по одежде и манере себя вести за столом, все эти русские принадлежат к весьма разнообразным социальным слоям. Там много военных: за каждым четвертым столиком сидят офицеры в мундирах цвета хаки и темно-синего цвета, которые им очень идут, их грудь увешана наградами, черные ботинки хорошо начищены, на ногах галифе. У многих из них череп гладко выбрит.
Гражданские - любых видов. Есть рабочие в рубашках без галстуков, с черными от работы руками; интеллигенты, одетые, как наши добрые буржуа, с пристёгивающимися воротничками, в галстуках и двубортных пиджаках (правда, покрой их одежды очень отличается от нашего). Есть женщины в длинных платьях, совсем другого, чем в Париже, фасона, так как их "элегантные" платья мешковаты и спадают вниз, ничем не перехваченные в талии. Есть и юные студентки в простых блузках и очень коротких юбках.
Эти люди смеются, громко спорят, едят (а главное - пьют) намного больше, чем я, выражают недовольство (тщетно) столь медленным обслуживанием и время от времени танцуют на площадке, где молодые и пожилые пары движутся под звуки шумного оркестра, который играет русские мелодии в ритме фокстрота. Громче всех звучит аккордеон. Самая популярная мелодия, кажется, "Голубой Дунай", а также "Валенсия", которая была в моде в Париже в 1924 году. За те два часа, что я там провел, не прозвучало ни одной джазовой мелодии (к джазу в СССР плохо относятся, считая эту музыку "сделанной в США").
Я смотрю по сторонам - и на меня смотрят - с любопытством. Я перехватываю взгляды, ясно говорящие о том, что по одежде русские уже опознали во мне иностранца. Ресторан переполнен, публика, похоже, денег не считает, царит веселая атмосфера. На свободные стулья у уже занятых столиков садятся незнакомые люди. Но за мой столик не садится никто, хотя он довольно большой.
Получив деньги и чаевые, официантка сказала мне: "Спасибо, господин!". Всем моим соседям она говорила "товарищ". Она тоже моментально меня вычислила. С первого же взгляда она, как и все остальные, определяет меня как буржуа, капиталиста, вероятно, постояльца гостиницы "Националь", то есть "господина". (Ибо слово "господин" исчезло из лексикона, употребляемого русскими в разговорах между собой, с установлением советского режима в 1917 году).
Карточка постояльца заполнена по всем правилам
Поднявшись в 9 утра, я заказываю завтрак мальчику в белой курточке. Чай, хлеб, масло, сыр. Жду полчаса. Счет: 7 рублей (600 франков), плюс рубль чаевых.
Спускаюсь на первый этаж, где находится "бюро услуг" "Интуриста". Там сидят три молодые женщины и одна постарше, блондинка с глазами цвета стали, заведующая бюро. Для начала она просит у меня шесть фотографий и заставляет подписать три длинные анкеты. Затем товарищ Минаичева - так ее зовут - начинает своего рода допрос:
- Вы уже приезжали в СССР?
- Нет! После того как в семилетнем возрасте уехал отсюда с родителями.
- Вы никогда не возвращались сюда до 1950 года?
- Нет.
- Где Ваши родители?
- Во Франции.
- Как их зовут? Сколько им лет? Где они родились? Где живут сейчас?
- (Я подробно отвечаю на все эти вопросы).
Взгляд моей собеседницы суровеет:
- У Вас есть родственники в СССР?
- Нет.
- Никого?
- Говорю же вам, нет!
- Вы женаты? Как зовут Вашу жену? Сколько ей лет? Где она живет? Какая у нее национальность?
- (Я отвечаю на все эти вопросы).
- Как долго Вы собираетесь оставаться в СССР?
- Два месяца.
- Какие города Вы собираетесь посетить?
- Я поговорю об этом с пресс-службой советского Министерства иностранных дел.
За этим следует еще дюжина вопросов. Все мои ответы записываются товарищем Минаичевой на длинных листах бумаги, которые я подписываю в трех экземплярах. Эта процедура длится добрых полчаса. Если я правильно понимаю, я только что сделал то, что во Франции называется "заполнить карточку постояльца" в гостинице.
Затем товарищ заведующая объявила мне, что ее "бюро услуг" находится в моем распоряжении и готово достать мне билеты в театр и предоставить автомобиль (за 30-50 рублей в час, то есть 2500-4300 франков). Также они могут "организовать для меня экскурсии" и вообще "помогать мне" всеми возможными способами.
- Как Вы уже могли заметить, - сказал я ей, - я прекрасно говорю по-русски. Думаю, я справлюсь сам. Мне не нужен автомобиль, я буду ездить на метро или автобусе - а если нужно, возьму такси. Но все равно спасибо.
В этот момент в комнату входит молодой человек, которого мне представили вчера вечером - товарищ Попов из "Интуриста". Он в моем распоряжении и может совершить со мной первую прогулку по Москве. Ко всеобщему разочарованию, я предпочитаю отправиться на нее один. Но я прошу товарища Попова попросить о встрече с отделом прессы Министерства иностранных дел: я хочу получить аккредитацию и обсудить с компетентными чиновниками детали написания моего репортажа об СССР. Он обещает мне этим заняться.
Пешая прогулка по Москве. В одиночестве
10 часов утра. Моя первая прогулка по дневной Москве 1950 года. Я иду по улице Горького, Елисейским полям советской столицы. Этот проспект в два раза шире наших бульваров, он полностью заново застроен полтора десятка лет назад. По обеим сторонам большие магазины и новые дома. Это улица московских "шикарных" магазинов. Магазины моды, большие книжные, театры, несколько гастрономов (лучших бакалейных и молочных магазинов столицы). Я прохожу мимо огромной витрины с надписью "советское шампанское". Есть там и несколько "Мосторгов"- московских универсальных магазинов типа "Галери Лафайет". Вот новое здание Моссовета, а вот Центральный телеграф, над входом в который висит вращающийся день и ночь большой глобус.
Стиль этих новых зданий - современный стиль советского режима - одновременно тяжел, вычурен и монументален. Кирпичные и каменные колонны, пилястры, башенки, своды и арки сменяют друг друга и перемешиваются. Средняя высота домов - 9 этажей. Преобладают серый, желтый и белый цвет. Импозантно, но некрасиво. Улица безупречно чистая, бросать окурки или бумажки на тротуар запрещено. Через каждые 5-10 метров стоят корзины для бумаг в форме урны, готовые принять ваш мусор. Проезжая часть заасфальтирована, машины едут по ней на полной скорости, резко останавливаясь на красный свет и по свистку милиционеров.
Движение гораздо менее интенсивно, чем в Париже, однако центральные проспекты здесь шире. Их построили и значительно расширили, предугадывая проблемы наступающего века.
Пешеходы имеют право переходить улицы только в местах, обозначенных желтыми столбиками. Если кто-то из них идет по проезжей части, заходя за границы этих "переходов", сначала его призовет к порядку пронзительный свисток милиционера. Однако я замечаю, что один из них спокойно продолжает свой путь. Некоторые пешеходы останавливаются и с интересом смотрят на этого нарушителя дисциплины. Что же будет дальше? Милиционер бежит к нему, дуя в свисток, берет под руку и просит предъявить документы. Потом вынимает из кармана книжку со штрафными квитанциями и тут же заставляет виновного заплатить штраф.
"Солнце в желудке"
На каждом углу этой улицы стоят деревянные киоски, в которых продают сигареты, минеральную воду, бутерброды и водку. Я покупаю сигареты (светлого табака, за 1 р. 60 коп. пачка, то есть 20 сигарет за 140 франков), а пока расплачиваюсь, замечаю, как на углу останавливается шофер грузовика. Он выходит, подбегает к киоску и говорит продавщице: "Налейте 200 грамм!".
Продавщица наливает в большой стакан жидкость, похожую на воду, шофер залпом ее выпивает, покупает кусок колбасы, потом говорит: "Еще 100 грамм". Лицо его, слегка покрасневшее, засияло радостью, и он бегом вернулся обратно. Он проглотил 300 граммов водки в 10:30 утра. За ним и другие прохожие останавливаются и столь же быстро опрокидывают в себя такое же количество "солнца в желудке", как некоторые русские называют свой национальный напиток.
Серая толпа медлительна, но тепло одета и обута. Мужчины носят пальто из плотного драпа или тулупы - что-то вроде курток на ватине. На голове у них фуражки, мягкие шляпы или меховые шапки - их примерно поровну. Женщины одеты в серые, синие или черные зимние пальто. Изредка попадаются шубы, но они посредственного качества. Женщины с длинными волосами - чаще всего это шиньоны или косы - носят полукруглые шляпы. Часто встречаются льняные косынки: белые у молодых женщин, серые или черные у гражданок постарше.
В плане одежды есть две привилегированные категории: дети и военные. Бесчисленные упитанные малыши всех возрастов, хорошо одетые, составляют единственные "цветные пятна" на общем сером фоне. Они носят маленькие цветные шерстяные или меховые комбинезоны, маленькие валенки, очень милые шапочки, обрамляющие их розовые или белые личики. Два раза в течение одного часа мне попались "бродячие детские сады": три десятка малышей, смирно шагающих парами, держась за руки, под руководством одной старушки. При их появлении милиционеры останавливают движение, и ребята переходят улицу под умиленными взглядами прохожих, которые, кажется, обожают детей.
На первый взгляд, в целом эта толпа выглядит счастливой. Люди улыбаются, шутят, окликают друг друга, громко говорят и, кажется, пребывают в хорошем настроении. В магазинах полно народу. Месяц назад правительство объявило о массовом снижении цен (на 15-30%), что, по-видимому, вызвало настоящую гонку за всевозможными товарами.
Переполненные магазины
Я вхожу в Мосторг (универсальный магазин) на улице Горького. Во всех отделах толпятся покупатели; они не толкаются и не выражают какого бы то ни было недовольства. Я перехожу с этажа на этаж, от отдела к отделу. Продающиеся там товары кажутся мне довольно посредственными, но буквально все, что там лежит, находит своего покупателя - и в частности, дорогие вещи, то есть товары лучшего качества.
Толпится народ в основном в отделах готового платья и тканей - прямо как в парижском метро в 6 часов вечера. Здесь порядок тоже обеспечивают милиционеры, проявляя потрясающее спокойствие. В любом случае, люди, похоже, готовы, если надо, ждать час или два, чтобы купить отрез ткани, шляпу, блузку или костюм. Продавцы изнурены, не слишком вежливы, и, конечно, им нет нужды прикладывать какие-то усилия, чтобы у них купили их товар. Его отрывают с руками.
Такую же толпу я нахожу и в продовольственных магазинах, таких как крупный "Гастроном номер один", где громадные хрустальные люстры средь бела дня тысячами электрических огней освещают полки, прогибающиеся под тяжестью съестных припасов.
Та же картина и в больших книжных магазинах центра города. Стар и млад, рабочие и интеллигенты осаждают продавщиц отделов литературы и науки, которые, очевидно, привлекают больше покупателей, чем отдел политики (где продают "литературу" коммунистической партии, произведения и брошюры Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина).
Во время моей первой прогулки я не успел узнать и сравнить цены. Возможно, этот наплыв покупателей частично объясняется тем, что карточная система была отменена меньше двух лет назад и что местному населению всего не хватало с самого 1941 года, когда на страну напала Германия. Как бы то ни было, люди, кажется, бросаются на все, что им предлагает государство в своих магазинах.
Я покидаю большие центральные улицы и иду по маленьким извилистым переулкам. Там передо мной открывается старый город, с большими мостовыми, на которых машины исполняют нечто вроде пляски Святого Витта. Тротуары так высоки, что нужно буквально спрыгивать с них, чтобы перейти на другую сторону переулка, покрытого черноватой грязью. Маленькие деревянные домики, довольно ветхие на вид. Передние и задние дворы, где подтаявший снег слеживается, образуя огромные черные и грязные кучи. У домов валяется мусор и старые газеты. Здесь нет штрафов за брошенный окурок, нет даже урн для них. Это изнанка декорации, это старая Москва, мало изменившаяся за последний век, полугород-полудеревня, где в пятнадцати минутах ходьбы от центра я нахожу кур, спокойно клюющих что-то на проезжей части, и козу, которую пасет старушка.
Возвращаюсь в гостиницу. Товарищ Попов из "Интуриста", похоже, все это время прождал меня, оставаясь на посту с самого утра, с момента моего ухода.
- Завтра я хотел бы посетить суд, школу или библиотеку, - говорю я ему. - Полагаю, вход в эти учреждения свободный?
- Утром я звонил в Министерство иностранных дел, - отвечает мне товарищ Попов, - и Вам лучше сначала поговорить с ними. Если хотите, мы можем на днях сходить в музей или на выставку...
Смогу ли я осмотреть все, что хочу? Или у меня будут с этим проблемы? Как бы там ни было, сегодня, во время прогулки по Москве, за мной никто не следил. Завтра попробую поговорить с москвичами.
Первое воскресенье в Москве
Мое первое воскресенье в Москве. В СССР это тоже практически всеобщий день отдыха. Здесь работают полные шесть дней и на седьмой отдыхают.
Я выхожу на улицу около 11 часов. Толпа более плотная, чем в другие дни, но одета она не празднично. На прохожих надето то же, что и в обычные дни, но на улице появилось больше пар, больше семей (родителей с детьми), которые медленно прогуливаются, смотрят на витрины и в целом выглядят как "отдыхающие".
Все магазины по воскресеньям работают (но закрыты в понедельник), чтобы рабочие и служащие могли делать покупки в выходной день. И действительно, торговые заведения еще более переполнены, чем вчера. Покупатели тоже ходят в магазин парами или целыми семьями.
За те два дня, что я в Москве, я еще ни разу не говорил с каким-нибудь незнакомым русским. Мои разговоры с людьми из "Интуриста" были скорее "официальными". Я постараюсь воспользоваться воскресным днем, этой атмосферой отдыха. Попробую поболтать с "обычными русскими".
Я вхожу в маленькую столовую (нечто вроде общедоступного и относительно дешевого ресторана) на улице Горького, главной улице столицы. Все столики заняты, но за одним из них есть свободный стул. Там сидят три молодых человека. Я уже знаю, что в Москве можно просто присесть на первое же освободившееся место, не спрашивая разрешения у пришедших ранее. Поэтому я сяду рядом с этими тремя молодыми людьми. Кажется, они студенты.
Они улыбаются и вежливо меня приветствуют. Я зову официантку - и они замечают, что я, как и они, говорю по-русски. Делая заказ, я замечаю, что трое моих соседей неотрывно смотрят на меня краем глаза. Мой галстук, моя рубашка, мои часы-браслет, покрой моего костюма: они, должно быть, поняли, что я иностранец.
Несколько ничего не значащих слов. "Пиво неважное", - говорит один из них. Небольшая пауза. "Я всегда предпочитаю водку. Она никогда не разочарует", - говорит другой. Третий передает мне соль и спрашивает:
- Вы из Москвы?
- Нет, - говорю я, - я француз...
Удивленные взгляды. Долгое молчание. Наш столик как будто сковало морозцем. А за соседними люди продолжают смеяться, шутить. Они тоже только что познакомились, но они не испытывают недоверия друг к другу: они все русские. Я задаю встречный вопрос:
- А вы из Москвы?
Невидимая стена
Тишина. Больше они со мной не разговаривают. И между собой едва переговариваются. Во время еды они по-прежнему вежливы, передают мне нож или тарелку. В них нет враждебности, но я чувствую, что когда я наклоняюсь к тарелке, они наблюдают за мной, как за потенциальным врагом или, во всяком случае, как за каким-то странным созданием. Между нами возникло нечто вроде "невидимой стены", не только после того как я сказал, что я француз, но и в принципе, с того момента как они внимательно посмотрели на мою одежду.
На протяжении всего обеда - больше полутора часов, обычный срок для русских ресторанов (даже общедоступных) - за нашим столиком царит это тягостное молчание. Когда я встал, они попрощались со мной с той же вежливостью, что и вначале. Из гардероба, надевая пальто, я бросаю последний взгляд на переполненный зал. Смех, громкие разговоры, шум... а трое моих соседей увлечены весьма оживленной беседой: они жестикулируют и тоже смеются.
Я направляюсь к Красной площади. Я хотел бы посетить мавзолей Ленина. Но перед этим памятником я нахожу очередь длиной примерно в километр. Очередь тянется вдоль большой площади, огибает широкий проспект и продолжается до середины соседней площади. Там стоят семьи, солдаты, крестьяне! Сегодня довольно холодно, но эти люди ждут, ждут час или два. Очевидно, что их никто не заставлял проводить часть своего выходного дня в ожидании возможности бросить взгляд на забальзамированный труп "отца Октябрьской революции". Как бы там ни было, я не обладаю русским терпением и иду в Музей Ленина, который находится рядом, на площади Революции.
Это большое здание из красного кирпича, где раньше располагался городской совет (Дума) Москвы. Здесь тоже толпа народу, но меньше, чем у мавзолея. Посетители - всех возрастов и сословий. Пионеры в красных галстуках (это школьники 8-14 лет). Военные. Рабочие, крестьяне - в основном молодые. Они отходят группами по 20 или 30 человек, следуя за гидами (экскурсии бесплатны), которые объясняют им все про музей.
Я же решаю самостоятельно осмотреть два десятка залов, открытых для публики. Последовательные этапы жизни Ленина: его произведения, книги, которые он читал, его путешествия, его письма, его изгнание, его ссылки. Во всех залах фотографии, портреты, картины, макеты домов или квартир, в которых жил Ленин.
В этом Музее Ленина фотографий Сталина так же много, как и фотографий основателя партии большевиков. Повсюду видна попытка доказать, с помощью фото и документов, относящихся к Сталину, что его жизнь и размышления шли параллельно с жизнью и размышлениями Ленина. На всех стенах, во всех витринах цитаты Ленина и Сталина приводятся рядом друг с другом и вперемежку.
Зато в этом огромном музее я не нахожу ни намека на многочисленных товарищей и соратников Ленина, ставших жертвами последовательных чисток большевистской партии после 1927 года. Ни в одном зале я не нашел упоминания о Троцком. Его имя встречается только на странице одной из книг Ленина, изданной в 1915 году за границей. Как бы случайно на этой странице Ленин яростно нападает на Троцкого, который в то время расходился с ним во взглядах.
Знаменитое метро
16 часов. Я выхожу из Музея Ленина. Совсем рядом стоит нечто вроде небольшого греческого храма из серого камня. Это станция метро. Сейчас я совершу свою первую поездку в знаменитом московском метрополитене.
Я вхожу на станцию, которая больше похожа на вестибюль вокзала, чем на наши парижские станции метро. Это громадный зал из розового гранита. Нет никакой лестницы вниз, зал находится на уровне земли. Закурив сигарету, я направляюсь к окошку кассы, где продают билеты (50 копеек за билет, то есть 43 франка 50 сантимов по нынешнему курсу).
- Товарищ, почему Вы курите?
Милиционер в голубой форме и серой меховой фуражке гневно смотрит на меня. Он уже достал из кармана книжку со штрафными квитанциями.
- Это не разрешено?
Он ошеломленно смотрит на меня, потеряв на время дар речи. Затем мускулы на его лице расслабляются. (Он быстро оглядел мою непокрытую голову и пальто.)
- Вы иностранец? Вы об этом не знали? Ладно. Больше так не делайте.
Никто из окружавших меня людей ничего не сказал. Они пристально и неподвижно смотрели на меня. Без комментариев. Без враждебности. Молча.
Поезд въезжает на станцию. Здешние вагоны в два раза длиннее парижских. Они сверкают медью и бежевой краской - кажется, совсем свежей. Двери открываются автоматически, как в Париже. Как только пассажиры вышли, толпа быстро загружается в вагоны.
Две девушки, затянутые в черную униформу, как и контролерша наверху, но в красных фуражках поднимают небольшие деревянные флажки. Двери плавно закрываются, никто не рвется в них в последний момент (это запрещено и наказывается штрафом, а с правилами здесь не шутят).
Воздух удивительно чист, как на платформах, так и в вагонах. Вдоль вагонов - кожаные сиденья.
В этот воскресный день в метро много народу, но это не сравнить с плотной и тесной толпой в часы пик в Париже. Странно, но в течение поездки в вагоне царит молчание. Хотя поезд производит не слишком много шума, а станции находятся в 4-5 минутах езды друг от друга. А большинство пассажиров (60-70%) читают толстые книги: они стоят или сидят, полностью погрузившись в чтение. При этом почти никто не читает газеты.
На станциях никто не толкается и не пихает окружающих локтями. "Товарищ, Вы выходите?". Сосед кивает головой. Не то чтобы люди молчали. Но те, кто разговаривает между собой, делают это тихо. Не слышно ни восклицаний, ни споров.
Сдержанность и молчание
Рядом со мной стоит человек лет пятидесяти с седой бородкой, в очках и черной меховой шапочке.
- Комсомольская площадь - в эту сторону?
- После Красных ворот, следующая.
- Я совсем не знаю Москвы, я только что приехал.
Человек молча смотрит на меня. Его лицо непроницаемо и не выражает ни любопытства, ни интереса. Он уже увидел - опять же по одежде - что я иностранец. Он даже немного отодвигается от меня, и чтобы подчеркнуть, что мне нечего и надеяться втянуть его в разговор, достает из кармана книгу. Вот и он погрузился в чтение.
Я выхожу на следующей остановке и сажусь в ближайший поезд. Эта станция очень отличается от той, где я впервые сел в вагон. Она столь же просторна и величественна, но украшена барельефами, а не статуями. Здесь камень не красноватый, а серый, но чистота повсюду столь же безупречна. То же молчание, та же дисциплина на платформе.
Во втором поезде я спрашиваю у женщины лет тридцати, действительно ли Ленинградский вокзал находится на Комсомольской площади. "Я недавно в Москве и не знаю города..."
Она так же быстро оглядывает меня, и ее ответ доказывает, что она сделала из произведенного осмотра тот же вывод, что и ее соотечественники.
- Спросите у милиционера. В Москве есть разные вокзалы...
- Но, - говорю я, - я только хотел прогуляться вокруг вокзала. Мне сказали, что там строят новые дома...
- Я не знаю. Обратитесь к милиционеру.
Я вижу, что моя настойчивость ее смущает. Но не потому, что с ней заговорил незнакомый мужчина. В Москве это часто случается. А потому, что я иностранец. "Невидимая стена" сопровождает меня и в метро.
Религиозное рвение
Я выхожу на следующей станции и поднимаюсь на поверхность по другой механической лестнице, декорированной столь же великолепно, как и на предыдущих станциях. Я попадаю на широкий проспект. Слева небольшая церковь. Идет вечерняя служба. Внутри темно, почти как ночью. Стены покрыты золотом. Перед темными и таинственными иконами горят лампадки. Священник читает молитву. Вокруг меня на коленях хором молятся около пятидесяти мужчин и женщин. Некоторые касаются лбом пола.
Большинство верующих - пожилые люди, у них седые волосы, и они бедно одеты. Но есть и десяток девушек, усердно молящихся и крестящихся на русский манер, так же истово, как и старики. Одна из них поднимается одновременно с пожилой женщиной, стоявшей рядом с ней на коленях. Обе долго целуют позолоченный угол иконы, перед которой горит много свечей.
У выхода, на церковной паперти, два десятка нищих в лохмотьях, с большими мешками за спиной. Нищие что-то напевают, крестятся и взывают к христианскому милосердию. Входя или выходя, верующие дают им не только монеты, но и колбасу или хлеб. Нищие с удвоенным рвением жалуются и попрошайничают.
После ультрасовременного метро - этот осколок старой, очень старой России. В Советском Союзе отправление культа не запрещено. Вечером, в гостинице, читаю в купленном только что местном еженедельном издании: "Патриарх московский от имени Русской православной церкви подписал Стокгольмское воззвание сторонников мира против атомной бомбы". Со времен Византии и до Сталина Русская церковь всегда подчинялась правящему режиму.
